Антонина Коновалова: Начальник колонии мне сказал: «Я бы таких, как ты, ставил к стенке и расстреливал»

Активистка инициативы «Страна для жизни» Антонина Коновалова была задержана в сентябре 2020 года и осуждена на 5 лет и 6 месяцев. В декабре 2024-го она по помилованию вышла на свободу, сумела выехать из Беларуси и воссоединиться с семьей.

В интервью Альянсу расследователей Беларуси Антонина рассказала о жизни в колонии.

— Мне дали пожить в колонии спокойно приблизительно 5-6 месяцев, — вспоминает Антонина. — Ну, как спокойно, то есть со мной общались, со мной разговаривали. Но они видели, что на контакт я не иду никаким образом.

Когда заезжаешь на карантин, с тобой общаются все сотрудники оперативные. …Хотя, когда ты заезжаешь, у них есть полное досье уже твое. А я приехала ещё без признания вины, и я не собиралась её признавать. Потом за тобой начинают постепенно смотреть, изучать. Пока они изучали меня, я изучала их.

И вот мы сидели на «векторе». «Вектор» — это такая вещь, где ты должна сидеть обязательно в небольшом помещении и смотреть телевизор, то, что тебе показывает администрация колонии. В основном это пропагандистские ролики про политзаключённых, которые могли выйти, дать интервью.

Нам показывали одни из новостей, записанных на БТ. Это был 2021 год, где Александр Григорьевич говорил, что то, что было на Окрестина, — это всё неправда. И я сказала в телевизор слово «с.ка». И сказала, видимо, достаточно громко. Меня сдали первый раз. Тогда первый раз я столкнулась с тем, что люди могут так делать. И со мной пообщались. Мне сказали: так делать нельзя, либо ты закрываешь свой рот, либо мы идём по другой дороге

Я замолчала, и через пять месяцев мне дали первое свидание.

…9 февраля 2022 года меня переводят в пресс-отряд. …На тот период времени от всех требовали признания вины, от всех требовали помилования писать, а я же думаю: я сильная, не буду. То есть я выдержу.

Меня привели в этот девятый отряд, а с тобой не разрешают разговаривать отряду. То есть ты находишься один. Я подумала: ну не разговаривают и не разговаривают.

Помимо того, тебя начинают добавлять во все дежурства. И их у тебя будет не одно, не два, как у всех, а 15 плюс инвентарные работы. В колонии все делают женщины, там нет мужчин, которые тягают трубы, кирпичи, мешки.

Я же не сразу добилась того, что мне запрещено поднимать больше пяти килограммов, и тогда у меня не было никаких ограничений. Я ходила, всё это делала.

У меня случился первый рапорт за иголки от швейных машинок и лезвие в шапке — так называемые «мойки». …Когда у тебя начинают искать уже этот материал запрещённый, это выглядит цирком, потому что режимный сотрудник уже знает, где у тебя это находится и что с этим надо делать. Потому что обычные осужденные, которые работают на оперативных сотрудников, знают, как это делать, то есть это специально обученные люди, им даётся заказ на тебя, и неважно, как она будет это делать, важен результат.

Когда сотрудница колонии нашла в телогрейке Антонины швейные иголки, она сказала ей, что если бы она сейчас укололась, то на Антонину бы была заведена уголовная статья, рассказывает экс-политзаключенная.

— А потом она начинает отворачивать мою шапку, а у меня там лезвие. И я расплакалась. Мне было неприятно не из-за того, что у меня нашли, а из-за того, как люди на такое способны.

Антонина отказалась писать объяснительную.

— Со мной случилась истерика. Я кричала криком, что не пойду в этот отряд.  И один из сотрудников сказал мне: «Не делай себе хуже, дождись комиссии по наказанию. Если ты сейчас пойдёшь и откажешься идти в отряд, то тебя отведут в ШИЗО». Я говорила: ведите меня в ШИЗО.

В тот же вечер меня вызывает оперативный сотрудник Кузнецов, и он мне говорит: «Слушай, тебе надо признать вину». А я ему говорю: «Нет, я не виновата в том, что меня обвинили». Он мне говорит: «Ну ты же понимаешь, если ты не признаешь, у тебя же есть подруга, с которой ты очень хорошо общаешься».

Это близкий мне человек, и она сейчас для меня очень близка. Я, если честно, думала на тот момент, что они блефуют, потому что они говорили: «Если ты не подпишешь, то она не выйдет по концу срока». …Пока у неё не начались проблемы, и я поняла, что не могу этим человеком размениваться…Я какой-то период времени ещё не писала, пока не начался на неё пресс.

Когда меня повели к начальнику отделения писать признание вины, у меня просто земля уходила из-под ног. Я очень сильно плакала. Она мне задаёт вопрос: «Вы, наверное, не хотите писать признание вины». Я говорю: «Нет, хочу». Сижу, плачу, пишу это признание вины и понимаю, что я предаю себя.  Но я об этом не жалею.

В отряд Антонина возвращалась в мокрой обуви, потому что ей налили туда воду.  

— Это те сапоги, которые передал папа. Я ходила в этих мокрых сапогах, потому что другой обуви нет. Ту обувь, которую выдают, картонную, в ней за 20 минут стояния на проверке ты можешь отморозить себе ноги.

Прессинг моральный, мне кажется, намного тяжелее, чем физический, когда тебя избили. Это бы было легче.

Потому что, когда ты приходишь расстилать свою кровать — а она у тебя мокрая. Ты должен туда лечь, когда ты приходишь опять вечером спать, а у тебя под подушкой использованные гигиенические прокладки…

Когда у тебя срывают нагрудные знаки — это нарушение формы одежды, это ещё один рапорт. А порча твоей одежды, которая приходит из дома. То есть ты, получается, остаёшься без ничего — только то, что тебе выдали в колонии.

У меня как-то пропали зимние перчатки — я уже знала человека, который это всё со мной делает. Я к ней просто подходила и говорила: «Отдай». Потому что это, опять же, рапорт.

И когда я сообщила режимном сотруднику о том, что у меня украли перчатки, могу ли я как-то их списать. Потому что есть определённый список вещей, который должен у тебя быть в описи. Если у тебя нет какой-то вещи — это рапорт. Они мне говорили так: «У тебя не украли перчатки. Ты их продала за пачку сигарет».

…И тут они начинают настраивать против тебя отряд. Отряд выходит с коробками. Это может быть улица или коридор, где начинают досматривать вещи. Если твои вещи не подписаны, то каждая девочка получает наряд по туалету/коридору — неважно. То есть они начинают тебя ненавидеть.

Или ты утром просыпаешься на работу, тебе надо быстро собраться, а твоей телогрейки нет. А тебе в 6:20 надо уже быть построенной, потому что у тебя завтрак. Если тебя не будет, отряд на завтрак не пойдёт. Ты начинаешь её искать, а она находится в туалете. Там туалеты — дырки. И тебе приходится надевать эту телогрейку. Ты ничего сделать не можешь — она у тебя одна.

И как-то дошло до такого момента, что на моей телогрейке не было живого места. То есть я выходила с фабрики — у меня не было нагрудных знаков, были оторваны все пуговицы, порезаны петли. То есть я шла расстёгнутой зимой.

Я понимала, что это нарушение формы одежды — это рапорт. Подошёл ко мне Кузнецов — он был оперативным куратором девятого отряда. Говорит: «Коновалова, что у тебя за внешний вид?» Я молчу. Понимаю, что они всё знают. Смысл отвечать? Он говорит: что, рапорт захотела? Я говорю: мне всё равно. Он отвечает: «Ну, раз тебе всё равно, то надо тебе, наверное, ещё сделать профучёт по суициду и членовредительству».  

…После этой ситуации меня повели к Алёхину, начальнику оперативного отдела. При этом я с детской наивностью думала, что начальник колонии ни о чём не знает. И я помню, что шла к нему рассказать о том, что происходит. Я ему говорю, что у меня сапоги мокрые, а он мне: «Ну и что. У меня вот тоже немножко промокли». Он мне тогда сказал такую вещь: «Я бы таких, как ты, ставил к стенке и расстреливал». Я тогда поняла, что он все знает, и что это бессмысленная трата моего времени.